Картинки с выставки жизни

Картинка первая

На грязном металлическом столе, на боку лежит маленькая обезьянка. Над ней склонился человек в белом халате, в марлевой повязке и массивных роговых очках, закрывающих половину лица. В руке у него шприц, которым он делает инъекцию животному. От укола обезьянка еще больше, как-то неестественно, выворачивает свою маленькую головку в мою сторону, раскрывает широко, словно насквозь смотрящие глаза, потом как-то судорожно сворачивается калачиком, начинает мелко дрожать, словно по ее венам внезапно заструился мороз, и затем медленно засыпает. После чего человек в белом халате кладет ее тряпкообразное, безжизненное тело на живот, а ее голову вставляет в специальное металлическое устройство в виде буквы «п», поочередно поворачивает один, потом другой зажим, надежно её фиксирует. Берет бритвенный станок и короткими движениями сбривает реденькие волосики на голове животного. После чего проводит несколько раз дезинфицирующим тампоном по голому черепу. Берет из лотка, что стоит рядом, небольшой скальпель, и медленно, неторопливо, словно в его распоряжении целая вечность, делает длинный надрез через всю обритую наголо голову обезьянки. После чего в его руках появляется что-то вроде небольшого размера ручной дрели, и…

Я отворачиваюсь, чтобы не видеть того, как с той же медицинской бесчувственностью вскрывается черепная коробка крепко уснувшего животного. Вначале я думаю, что это какая-нибудь операция. Может, животное больно и ему хотят помочь, как это часто бывает в многочисленных западных клиниках для животных. Там даже попавших в мышеловку мышей лечат. А потом меня прошибает холодный пот: обезьянка – лишь подопытный материал. Материал, на котором ставятся опыты. Через минуту ей будет удалена часть лобной доли мозга и вживлен какой-то чип для какого-то важного эксперимента, после чего черепную коробку «задраят», а животное «оживят», как объясняет мне симпатичная медсестра, игриво улыбаясь, прежде чем я успеваю оттуда поскорее уйти. Я с трудом понимаю то, что она мне говорит, да это и не важно. Главное – я понял. Я не хочу знать, что это за эксперимент, и не хочу видеть то, что будет с животным после пробуждения. Наверняка, еще одна полуживая кукла, плохо контролирующая свои движения, с заваливающейся на бок головой, непроизвольным опорожнением кишечника и мочевого пузыря, прочими побочными эффектами. Если опыт не удастся, «материал» просто выбросят. А на его месте появится новая маленькая обезьянка с трогательными глазками на пол мордочки.

Я вываливаюсь на свежий воздух, буквально ощущая странные боли в области лба, словно это мне только что сделали лоботомию и вживили какую-нибудь дрянь, чтобы после, одновременно с интересом и равнодушием наблюдать, как у меня отказывают то руки, то ноги, то голова.

Когда читаешь или смотришь об опытах над животными, о вивисекции, лоботомии, у тебя всегда есть поле для бегства, и каким бы притягательным не был этот безграничный и бесконечный мир животного страдания, ты, в конечном итоге, всегда от него бежишь, и уже через минуту, час, день, твоя память стирает полумертвые картинки, нарисованные бурным воображением, из мертвых букв и слов. А когда ты воочию сталкиваешься с этим адом, лицом к лицу, глазами к глазам, то единственное твое желание - если ты, конечно, еще нормальный человек, - не сойти с ума. Потому что то, что ты видишь на расстоянии вытянутой руки настолько ошеломляет, оглушает тебя бесконечностью физической боли и страдания, что ты сам превращаешься в агонирующий сгусток безмозглой протоплазмы. И тогда ты также бежишь прочь. Еще здравый рассудок обычного человека, у которого дома ретривер Бой и персидская кошка Магда, несется со световой скоростью впереди твоих ног, чтобы уже никогда не выпустить из памяти тот бесконечный ужас земного, с нежной любовью созданного человеком, адом животных.

Картинка вторая.

Детство. Нашего блондинчика Зоську, полугодовалого теленка коровы Зорьки, гонят по узкому грязному коридору, который все время сужается, вместо того, чтобы в конце концов раздаться в стороны и дать выход. Коридор то ли кафельный, то ли вообще какой-то железный – не ясно, так там темно и грязно, с вмятинами и глубокими царапинами от копыт и рогов тех, кто по нему в последний раз в ополоумевшей агонии промаршировал к своему концу. Свет тусклый, лампочки голые, без каких-либо плафонов, кое-где не горят вообще.

Этот адский коридор все сужается, и стоит обезумевшему теля, почуяв неладное, помешкать долю секунды, как сквозь грязные решетки справа просовываются испачканные волосатые руки и что есть силы втыкают обнаженный электрод в нервно колышущийся круп животного, а иногда просто арматурину или какую палку, и лупят ими что есть силы, чтобы заставить непослушную скотину продвинуться дальше. Удар, и еще удар, и еще удар – и обезумевшее от насилия животное послушно влачится вперед, выворачивая назад шею и поводя красным глазом.

Несмотря на шлепки и уколы, Зосим начинает упираться, крутит головой назад и вперед, влево и вправо. Словно предчувствует. Из блестящего носа на грязь пола стекают жирные нити слюны, глаза с выпрыгивающим от ужаса зрачком обезумевши косят туда, откуда сыпятся беспощадные удары, мозг затуманивается. На скользком полу теленок спотыкается, тяжело падает на передние ноги, но тут же, скользя в разные стороны, снова вскакивает: за ним в том же страшном беспорядочном порядке, к своей смерти, торопятся десятки других, таких же, как он.

Снова откуда-то появляется волосатая испачканная рука с какой-то железкой. Слышны невнятные голоса, какое-то лязганье и шебуршание. Железка кое-как тыкается в беспокойный широкой лоб теленка. Раздается глухой громкий шлепок, и оглушенное животное пустым мешком падает на грязный пол. Но уже через тридцать секунд, пока мужички-бойцы возятся подле тех рогатых, которые надавливают сзади, животное начинает что есть силы стучать копытами по мокрому полу, запрокидывает то вправо, то влево оглушенную голову, и пытается подняться. Задрав вверх морду, оно мычит, кричит что есть силы, крутит полуконтуженной головой в разные стороны, снова падает. В ход тут же идет электрошок, чтобы утихомирить эту животную стихию. Появляется снова «болванка», и на этот раз… Снова раздается громкий хлопок. И вот уже обездвиженное тело дребезжащей лебедкой подтягивают вверх. Глаза Зосима открыты. Впрочем, это уже не его глаза. То ли видят, то ли нет – не поймешь. Двое мужчин в резиновых фартуках ловко суетятся вокруг, мастерски перерезают горло широким ножом, кровь весело хлещет в сток побочь. Животное, кажется, все еще пытается бороться за свою жизнь. Или это лишь посмертная судорога? Работники весело обмениваются какой-то хохмой. И вот тот, кого я еще позавчера весело хлопал ладошками по еще непокатым бокам, кормил зелеными каштелями и глядел в его карие глаза с такими длинными ресницами, болтаясь огромной тряпкой на холодном крюке, мертвой тушей отъезжает в разделочный цех. Всего-то несколько минут ада. Но ад на этом не заканчивается. Кухня дьявола работает и днем, и ночью.

Картинка третья

Вы любите дельфинов? А кто их не любит? – спросите вы. Одно из самых прекрасных, грациозных и умных созданий, сотворенных рукой Всевышнего.

Дельфины – животные социальные, веселые и жизнерадостные, с легкостью приручаемые человеком. Не потому что человек – царь всех живых тварей на море и на суше, а потому что дельфины ему доверяют.

Особенно много их собирается в теплых водах японских островов Хенко и Тамаши ранним летом, привлеченных косяками нерестящихся японских сардин, которыми они с удовольствием лакомятся. И если дельфины для ловли сардин используют чудеса интеллекта и ловкости, поднимая в мелкой воде облако грунта и как бы рисуя из него круги на воде, тем самым блокирую стаи сардин внутри, то на берегу мелких лагун, а свою очередь, человек готовится проявить чудеса изощренной жестокости.

Если китайцы едят все, что ходит, бегает и ползает по земле, то японцы едят все, что плавает в воде. В том числе и дельфинов, которых они забивают с крайним, изощренным садизмом.

При помощи электронных ловушек несколько десятков дельфинов заманиваются в мелководье многочисленных лагун, после чего в ход идут дедовские способы забоя животных: специальные багры, трезубцы, остро заточенные мечи на древке.

Мне лично трудно понять для чего японцы устраивают кровавую баню из почти сотни дельфинов одновременно, продлевая агонию этих прекрасных созданий на часы. Какой сакральный или кулинарный смысл может нести агонизирующее создание, близкое, а то и превосходящее, как полагают некоторые ученые, животное, отчаянно бьющееся в кровавой пене, с отсеченными наугад плавниками, разрубленными головами, вываливающимися внутренностями. Одна из причин, как, загадочно улыбаясь, в двух словами объяснил мне один из «самураев», скуластый Тоши, - древний обычай инициации японских юношей. Мальчик, чтобы стать мужчиной, должен собственноручно забить как можно большее число дельфинов. Трудно поверить, что подобные традиции до сих пор живы в высокоразвитой Японии. Но, как известно, Япония – не только страна высоких технологий, но и древних традиций.

Похожие традиции до сих пор сохраняются на Фарерских островах, в Гренландии, на канадских северных территориях, на дальнем севере и востоке России. Где-то это дельфины, где-то моржи, где-то киты.


Один из самых острых и болезненных вопросов, которые когда-либо мучили меня, и который продолжает не давать мне покоя по сей день, является вопрос насилия по отношению к животным. Насилия бесконечного и узаконенного, бессмысленного и тем более насилия осмысленного, и под этим я подразумеваю не столько случайное и многими осуждаемое жестокое обращение с домашними питомцами, собаками и кошками, крысами и попугаями, сколько общепринятое и тысячу раз одобренное церковью, обществом и отдельно взятым индивидом, как самостоятельной личностью, «нормально» потребительское отношение ко всему живому, как к материалу для удовлетворения своих человеческих потребностей. Живодерни, бойни, опытные лаборатории. Всевозможные виды коммерческого промысла, жестокие увеселения, цирки и балаганы.



Нет, я не вегетарианец, и я даже не призываю к полному отказу от мяса, так как понимаю невозможность этого духовного и телесного подвига для большинства, по ряду веских причин, и допускаю, что животное было дано человеку богом, или еще кем, не только как слуга и друг, но и, увы, как пища. Правда, сама лицемерная дефиниция, например, козленка, теленка или барашка, в качестве, сначала, домашнего друга, а потом сочной отбивной вызывает у меня стойкое отвращение к такой двойственной морали. Как говорил Бернард Шоу: «Животные мне друзья, а я друзей не ем». И по мне: либо – друзья, либо – с такой моралью можно спокойно начинать пожирать своих соплеменников. Слуги – да. Кусок мяса на обед – да. Но никак не друзья и не братья.

Мясо, жир, жилы, кости, шкуры – вряд ли первобытный человек, в своей скудной возможности выживания, смог бы обойтись без них. Хотя, по мнению большинства антропологов, доисторический человек, на заре своего существования, большей частью занимался собирательством и был преимущественно вегетарианцем. Набрести на падаль, или забить какое-нибудь небольшое и не очень проворное животное, было делом не частым. Однако человек – не дикий тигр, с острыми клыками и когтями, природой предназначенными для разрывания побежденной плоти. У него отсутствуют все признаки, по которым млекопитающее относят к семейству хищников. Кроме того, существует целый ряд веских убедительных доказательств того, что мясоедение – всего лишь прочно засевшая привычка, не свойственная человеку. Впрочем, если нас успешно приучили пить щелочные напитки, растворяющие металлы и вдыхать убийственный дым, вызывающий у нас более тридцати заболеваний, то почему бы не есть куски обугленной плоти наших с вами друзей и братьев, и при этом вкусно не причмокивать?

Дело в том, что большинство из нас не видит в потреблении мяса ничего предрассудительного по одной простой причине: мы не задумываемся над тем, что это за мясо и как оно попадает к нам на стол. Если нас и беспокоит этот вопрос, то преимущественного из соображений собственно здоровья: не повредит ли нам то, что мы едим? Сколько в мясе жира? Холестерина? Гормонов? Мимолетная мысль о том, что этот кусок мяса еще вчера почти ничем не отличался от тебя – нас обескураживает. Ставит в тупик. Возмущает. Задавший его тут же причисляется к легиону варваров, не умеющих себя вести за столом. Или философствующих недоумков, «не знакомых с жестокой реальностью». А между тем способность сострадать тому, кто слабее тебя, и кто находится в твоей абсолютной власти, выдает в каждом из нас человека. Или недочеловека. Но разве быть человеком – не слабость?

Большинство из нас предпочитает не задумываться над тем, что сегодняшний румяный стейк или сочные котлетки – это вчерашняя живая корова, свинья, овца. Ну, а если и задумывается, то исключительно на невежественный и самооправдательный манер: животные для того и есть, чтобы их есть.

И человек их ест. «О, вы только что пообедали? И как тщательно, на почтительном удалении в несколько или много километров ни скрывалась бы скотобойня, вы соучастник» - писал Ральф Уолдо Эмерсон, американский философ. А вы думаете иначе?

А вот, что писал Питер Бурваш, экс-чемпион мира по теннису, хоккеист: «Я не кисейная барышня. Я играл в хоккей, пока не лишился половины зубов. Я сражался на теннисных кортах. Но то, что я увидел на бойне, потрясло меня. Выйдя оттуда, я уже твердо знал, что не причиню никогда зла ни одному животному!».

Дело совсем не в том, что человек не может без мяса, и убийство животных есть закономерная и неотъемлемая часть нашего с вами существования. Но дело и в том, что некогда вынужденное убийство животного, ради продолжения человеческого существования, давно уступило место варварским страданиям животного, мукам и живодерням, во имя нашего с вами наслаждения и удовольствия. Животное из разряда «есть - чтобы выжить, пользоваться - чтобы жить» перешло в разряд «есть - чтобы наслаждаться, пользоваться - чтобы жить красиво». Нам уже недостаточно обычного, природой созданного куска мяса. Наш изнеженный организм требует такой же пищи: нежной, жирной, максимально вкусной. И поэтому в ход идут варварские методы узаконенных пыток и мучений живых существ, которых лишают возможности передвижения, возможности видеть дневной свет, нормально питаться, размножаться, жить.

Человек давно поставил убийство животного на конвейерный поток, превратив животное лишь в будущий кусок мяса, шкуру, кости, жилы. Животному не только было отказано в наличии души. Ему было отказано в способности переживать боль и страдание, и вообще что-либо чувствовать. А между тем, те же корова, свинья и овца высокоразвитые социальные млекопитающие с развитой центральной нервной системой. А это значит, что они очень похоже, как и мы с вами, испытывают боль и страдание. Радость и горе. Счастье и несчастье.

Одно из прекраснейших и добрейших животных, созданных природой – лошадь. Что может быть грациознее стремительного летящего арабского скакуна? Что более дикого и непокоренного, чем североамериканский мустанг? Что трудолюбивее и выносливее азиатского мула? Человек всегда любил своего боевого коня. Пахотную кобылу. Тяглового мерина. А между тем вся история взаимоотношений человека и лошади – это истории боли и предательства, о которых «верный друг былых походов» и «товарищ крестьянина» ничего поведать не может, за неимением языка.

Раннее отлучение жеребенка от мамки-кобылы, жесткая муштра на основе боли и понимания «кто здесь хозяин», разрывающий небо мундштук (отсюда конь так красиво становится на дыбы), шпоры в бока до кровоподтеков, хлыст и плеть, бичующие до глубоких, неделями не заживающих, ран, плохая кормежка, тяжелейшая работа, живодерня – обычная судьба большинства «этих прекрасных созданий». И минута киношной грубой нежности, где больше любви и жалости к себе, героя Владимира Высоцкого, как всегда, уютно вытесняет из нашего воображения десяток лет каждодневного жестокого обращения.

А разве не интересно было наблюдать за скачками красавцев-скакунов? Какие делаются ставки, какие кипят страсти. В девятнадцатом веке скачки для дворян были все равно что сейчас игровые автоматы для плебеев. А между тем век иноходца был весьма короток: год-другой, и в расход. Сегодня вы в лайковой перчатке благодарно трепете по холке вашего фаворита, а уже завтра, из-за изувеченных бабок или кишечных колик вы отправляете его на живодерню, выручив «какую сотню-полторы и оставшись в убытке». Возможно, слегка всплакнув – если на вас чересчур находили сантименты.

Когда я задумываюсь о многочисленных войнах, то мне не столько жалко сотни тысяч полегших воинов (в конце концов, в той или иной мере, это были их войны, и у них всегда был какой-то выбор), а неимоверно жаль сотни тысяч жестоким способом казненных невинных лошадей, у которых выбора не было. Ведь это только в нами столь любимом идиотском кино пуля попадает во всадника, и он элегантно летит через голову своего скакуна, вызывая в нас мальчишеский восторг. А на деле пуля-дура чаще всего попадала в грудь, голову, бока того самого «боевого товарища», поскольку первым делом всякого кавалериста было «срастись» со своим конем, что он и делал. Пригнуться, вжаться в спину и шею, так, чтобы спастись.

Саблями бьющихся за идеи, богатства и зЕмли, в первую очередь, лошадям, а не их седокам, выкалывались глаза, раскраивались черепа, вспарывались животы. Стрелы, копья, алебарды, мечи, сабли, ятаганы, раскаленная смола, камни, горящие охапки сена, пули, мины, снаряды, бомбы – все, в большей степени, выпадало на долю «боевого друга».

Надо признать – мы крайне невежественны. Среди нас полно таких, которые не представляют себе и сотой доли тех мук, которым подвергаются животные. А, услышав краем уха о вивисекции или промышленном забое собак или кошек в Китае, мы не стараемся проникнуться страданием животных: мы ищем им оправдание. Вот, что интересно. Наше сострадание должно быть нам выгодно. А как только оно становится нам не выгодно, оно тут же прекращается.

Сотни тысяч различных животных поставляются «на запчасти» в различные лаборатории, институты, клиники. «Но ведь это надо науке!» - восклицаем мы, при этом, торопясь поскорее прогнать от себя мысль о том, что там, за закрытыми дверьми, сейчас происходит. Мы такие чувствительные, у нас такое богатое воображение. И мы рисуем в своем воображении панацеи от оспы, рака и СПИДа, уверяя себя, что это страдание на благо.

Наш мир наполнен страданием животных. Причем, если мы, производители своего собственного страдания, как-то можем им управлять и его контролировать, то животное, находящееся в нашей власти, полностью лишено такой возможности.

Курица, «глупая курица», - как неумно принято говорить, - испытывает радость материнства, чувство тревоги, радости, печали. И обладает невероятной интуицией предчувствия смерти. Один раз в жизни мне пришлось резать курицу, и я был поражен тем, что птица, не видя ни ножа, ни понимая человеческой речи, неизвестным способом неистово предчувствовала свою гибель, не даваясь в руки.

Признаюсь, я, как и большинство, нет-нет да и получаю удовольствие от сочного шашлыка или домашних котлет, особенно после продолжительного воздержания от белковой пищи. Но все чаще, прежде чем вцепится всем оскалом в свиной бок или набить рот «Докторской», я задумываюсь о той бесконечности страдания, которую продолжает и мое беспечное отношение ко всему живому. Были ли глупы наши предки, когда называли корову «кормилица» и старались продлить ее век бережным к ней отношением? Когда с яблонями разговаривали и гладили их по стволу? Когда просили прощения у всякой дичи, пойманной в лесу? И так ли умны мы, образованные, когда заявляем о своих неотъемлемых правах «пользовать» все живое на свое усмотрение? Я, лично, в этом сильно сомневаюсь.

Игорь Ткачев